Сказки, народные сказки, авторские сказки
 
 
Народные сказки
  • Герцеговинские сказки
 
 
 
 
 

36 глава



Как древняя Каргавелла о своей судьбе Ване поведала.

И вот что Яван от ведьмы старой услыхал:
...Мы, Ваня, ранее на другой жили планете, и не в аду ютилися, как здесь на Земле, а процветали припеваючи на самом что ни на есть белом свете. Чертями наша раса тогда ещё себя не считала, наоборот – разумными существами, в гордыне великой находясь, себя мы почитали. Мир вселенский мы боготворили, во имя собственного блага различные чудеса творили, а бога в сём грешном мире не искали, и единое – знать даже не желали. Хорошо ведь, когда ты всех в округе сильней да умней, и что бы где ни случилось, всё тебе на пользу бы пригодилось… А о том что в мире для себя отдельного рая построить нельзя, мы этого не знали, хотя всех мудрее себя считали. Мир ведь, как ни крути, а в оконцовке смерть всему сложному предполагает, он свои сущности разделённые на волнах своей воли качает и то вдруг возвысит кого, то в пучину мрака его опускает, то сотворит чего-то, то разрушает... Тризна, дорогой Ваня, в мире правит, а она ведь не бог – не разумная. Ну вроде как автомат. Ненавидишь ты её или ей рад – ей-то всё едино, она не разбирает, яркая ли пред нею картина, серая рутина или мракоподобная тина...
Никто из тех, кто для себя лишь ищет доли, не устоит в потоке божьей воли! Ведь доля всё же будет разделеньем – зачем же вдохновляться умаленьем! А мудрого, мой юный милый Ваня, услады мировые не обманут. Не соблазнят его вовек приманки те, и отдаёт он предпочтенье простоте. И не какой-либо убогой, а – разумной… Он не опутается заумью безумной. Ведь истинно: кто этот мир познал, тот меры правильность в делах своих узнал. Он мудрецом стал! Мудрый же, Яван, кусок у ближнего, алча, не отнимает... чтоб самому процвесть, и своего с чужим не разделяет, чтоб разделённое в куток себе унесть. Он умножает радость, и покой, и прочность – и прибавляет духа непорочность…
Мы так жить не учились. А зачем? Зачем не брать, когда можно взять и отнять? Зачем ждать, когда можно догнать и подогнать? К чему терпение, когда всегда можно ублажить своё хотение? Для чего в лишениях ютиться, когда можно, чуток подумав, в уюте полном очутиться? И вообще – какой толк на отвлечённые темы рассуждать и в философии пустой витать, если это тебе – и только тебе! – никакой вроде явной пользы не предоставляет? Чего там зря ещё думать и мозги себе ломать? Хм! Всё что хошь себе бери и ничего никому не давай – вот и будет тебе рай!
Вот этот-то эгоизм и был нашей главной сквозной идеей – идеей всех чертей, коими мы по сути и были, хотя род свой к неким мифическим богам возводили.
Дух-то божий, мой витязь, совершенен и един, но когда этот единый дух непостижимым для нас образом, в своей главной основе единым оставаясь, в то же самое время некой оболочкой облекается, то он в этой оболочке как бы слегка теряется, и его память о единстве несколько умаляется... Это первое разделение монадами духа зовётся, и уже те первые монады имеют два противоположных уклона... Первые – условно говоря, божественные – обратно в единое стремятся вернуться; вторые – демонические – в дальнейшее эгоистическое разделение рвутся. В основе же их – суть одна. Такова в мире божья Игра! У каждой монады есть свобода выбора: опускаться ли дальше – или избегать этой фальши...
Наша вот раса избежать её не смогла и, можно сказать, на самое дно легла. Не брюхом, правда, а духом. Брюхом-то мы были хваты – как и положено алчным гадам…
Планета же наша была чудесная! Большая очень и просторная, не то что Земля эта тесная. И место её расположения вызывало немалое уважение – ну в самом центре галактики нашей, где звёздная варится каша… Ох и интересно же там было жить, в этом кипящем водовороте энергий, в ту или в другую заваруху пытавшихся нас ввергнуть! А и мы были не лыком-то шиты: подкованы для всех дел и от всех вроде бед привиты; наши жёны и мужи могучим владели оружием, знали толк и в науке и в магии, а главное – не лишены были отваги. Вся окрестная звёздная местность нами покорена была как-будто окончательно, и всё было вначале просто замечательно. Даже в Большом Совете Кольца Разумных Планет мы имели, в числе немногих, право на вето.
У нас, как и полагалося господам и высшей касте, имелась и многочисленная служебная раса. Мы-то сами считали себя бесподобными, а их сотворили по образу нашему и подобию, но души ихние в кандалы жёстких инстинктов заключили, а высшее соображение у них отключили. На всякий, естественно, случай... Дав сим людям какое-то время в диком состоянии побыть в одном нашем заповеднике – это чтоб действие инстинктов в них закрепить и неугодных экземпляров выбраковать – мы в один прекрасный день им как бы явились и без лишних усилий в господа им набились. По всей планете почти их рассели, размножили, нужным вещам научили: торговать, воевать, знание знаками изображать, города строить... Тела людские мы специально изнежили, а души – к роскоши и корысти приучили, а всё для того, чтобы они зависимыми друг от друга были бы и вечно во всём нуждающимися – несамостоятельными, короче, заблуждающимися... При таких условиях неизбежно появление чертовской организации – государства: демократии там какой, или царства – это всё одно, поскольку душу такая организация тяжелит и волокёт на дно. Ведь если люди вынуждены объединяться не по внутреннему родству и влечению, а по необходимости внешней, то организация такая никогда не будет светлой, поскольку между чуждыми по духу людишками совершенно неизбежны всяческие трения, борения и страстей бурления. Душу это не возвышает, отнюдь – создаёт в ней некую душевную муть, приземлённость, в мелкие заботы постоянную углублённость, и это её грубую энергию производить заставляет, а сия энергия наше основное топливо и составляет...
Чтобы легче было людскими стадами управлять, мы способствовали созданию у них всемирного государства с выборным во главе его повелителем. Ну а к тому дополнительно запретили все объединения добровольные: каждая у них, хоть самая маленькая организация, к примеру даже семья, подлежала обязательной и строгой регистрации, испросив предварительно у власти на то санкцию. При таком умном с нашей стороны подходе отдельный член общества был растерян и одинок, поскольку мы вдобавок разрешили ему буквально всё – даже любой порок. Но... под нашим контролем!
Никто вообще-то не имел там воли. К примеру, можно было даже разрешение на убийство и на любые пытки купить, но свои извращённые наклонности дозволялось только над преступниками, приговорёнными к тому судом, применить. С другой же стороны, не возбранялось интересоваться философией и любым сортом религии – пожалуйста, сколько угодно! – но не всем, а только тем, кто признавался к этому роду занятий годным.Так обеспечивался отсев бунтарей возможных…
Всё в людском сообществе было продумано чётко и досконально, до самых вещёй банальных. Все люди, начиная с совершеннолетия, обязаны были жить отдельно, в маленьких или больших, если заслуживали, жилищах. Если двое собирались жениться, то им вменялось в обязанность тщательное обследование пройти, чтобы доказать, в силах ли они здоровое потомство произвести... Вместе пары не жили – только иногда, для осуществления зачатия, они сходилися. Появившийся же приплод какое-то время выхаживала мать, а по достижении пятилетнего возраста она обязана была ребёнка в специальный детоприёмник отдать, где к нему применялися квалифицированные меры воспитания и общественного содержания. Далее школа, а если обнаруживались выдающиеся способности, то и высшая школа... Везде – муштра, прочистка мозгов, хождение непременно строем. Короче, умение жить в некоем человеческом рое...
В людских сих ячейках поощрялися всевозможные столкновения, интриги, доносы, а по окончании процесса образования испытательная комиссия определяла элиту, народ и отбросы. С последней категорией никто не считался, и каждый буквально её экземпляр уничтожался. Бывшие однокашники, в качестве особого поощрения, часто принимали участие в мучительном процессе уничтожения, поскольку это считалось проявлением мужества и признаком высшей расы.
Ну а счастливчики подразделялись на касты, коих было ровно шесть – от самой верхней до нижней. Пребывание в своей касте не было чем-то вечным и неподвижным: можно было постараться и, сдав сложные экзамены и получив благоприятные рекомендации, в более высокую касту подняться; а можно было и деградировать и сверху до отбросов даже спикировать… Все за своё будущее отчаянно боролись и до самой старости не расслаблялись. Ну а дожив до определённого возрастного предела, индивидуум отстранялся от дел, и по оценке его заслуг с ним поступали двояко: либо позволяли ему доживать в особом старчёвнике – либо же из числа живущих он безжалостно выкорчёвывался.
Души за человеком мы специально не признавали, и внедряли его определение как существа природного и чисто механического. Поэтому вопрос о милосердии и человеколюбии оставался вопросом праздным и риторическим.
Самое смешное, что мы и у себя сходных порядков придерживались, за исключением того, что мы о бессмертии духа знали и чересчур жестоко друг с другом не поступали. А поскольку наша наука только лишь мир один и ведала, она кропотливо мировые законы изучала и им неукоснительно следовала. Нам было хорошо известно воздействие изменчивое различных космических волн и ритмов, поэтому мы заблаговременно о худых временах узнавали и под это дело умело подстраивались, чем многочисленные, на ровном вроде месте появляющиеся, невзгоды и недоразумения нами в значительной мере сглаживадись и даже устранялись.
Отношения между собою у нас были много продуманнее и рациональнее, чем у теперешних земных чертей, в разврате погрязших и в болоте неразрешимых противоречий увязших. Мы прекрасно понимали, что неукротимые безжалостные мировые законы не только снаружи нас то и дело терзают, но и изнутри периодически вылезают. Чтобы от них обезопаситься, наши учёные долго головы над этим ломали, пока один великий нравовед не изобрёл тщательный и разработаннейший этикет. Этому этикету неуклонно следуя, мы, можно заметить, и горя в межличностных отношениях не ведали: жили меж собою, как одна сплочённая команда, или, лучше сказать, как организованная превосходно банда... Друг с другом, правда, соперничали – но не враждовали, и руку помощи падшему подавать не стеснялися, не грызлись, как люди и собаки, и кусок у слабого из горла не рвали. Всем хватало... Да и как было не хватать, когда мы, почитай, в море энергии мировой купались! Природа вечная, и люди в том числе – это и была наша энергия неисчерпаемая, нами даром считай получаемая, не покупаемая. А о том что это нехорошо, нечестно и даже подло, так у нас и мыслей даже таких не было. Кого там было жалеть?! Этот тупой сброд?.. Вот вы же, люди, на белом свете живущие, домашний свой скот не дюже ведь жалеете, когда для нужд своих его колете да режете? –А-а-а... Вот и мы этот свой говорящий скот не жалели, а только брали да драли с него своё и что хотели, то с них и имели. Людишки-то те несчастные полагали, что боги высокие благодеяния им великие преподносят, просвещают их и учат, а о том, что мы их этак-то окучивали да удобряли, не догадывались... Ну там, кое-где, кое-кто... да те-то были не в счёт, не делали они погоды в душе народа.
Этакую вот поганку мы там и замутили…
Вот для чего мы людей убивать научили? – Чтобы побольше испытывали они мучительства. А азбуке, счёту? – Чтобы сподручнее им было друг дружку обманывать, барыши считать да всяку чушь писать. А деньги зачем им дали? – Чтобы те, глупые, азартно бы посредством их играли. Ну и так далее...
И стала у них мощная цивилизация – отхожих душ такая канализация. Что это такое? Это когда люди, как скоту и положено, в городах, то есть в таких великих оградах, живут – что самое любопытное, добровольно! – и менами разными непрестанно занимаются. Ну а по большей же части они, в буквальном смысле этого слова, дурью какой-либо маются. Ведь каждый из них в чём-то своём, узком, умельцем неким сделался, зато счастливым и цельным стать не удосужился... А ещё, где мена – там и измена! Никакому менщику особой ведь веры нету, ибо всяк по-своему продажен. Самые твои близкие даже... Короче, ничего путного мы этим несчастным не предоставили – с носом длинным их всех оставили. Стали люди подлы, жадны, изнежены, разным гнусным порокам сделались подвержены, за что душою в местный ад оказалися в посмертии ввержены. Так и пошёл душевный их оборот: в ад – под солнце, под солнце – в ад... А нам, чертям, того лишь было и надо. Да, кому горе и ад, а вору – доля и лад!
Я же, Ваня, тогда звалася не Каргавеллою, и такою как ныне каркалыгою вовсе не была. Звали меня тогда Украсою, и не было девушки ни среди людей, ни среди чертей меня милей и краше. Э-эх! Не веришь, вижу... А зря. Я не хуже твоей Борьяны по виду-то была, только другою. Она у тебя чернявая да смуглявая, как словно ночь, а я – солнца была дочь: с золотыми длинными волосами, голубоглазая, как небо, и румяная. От моей красоты все парни и мужчины становились как пьяные…
Тогда-то у нас другие взаимоотношения между полами были. На основе уважения строились они взаимного. И отец мой, великий правитель, женщин очень выделял и ценил. А уж как любил-то! Это не то что здешний Чёрный Царь – истый бирюк и истукан; у него же ни одной почитай бабы во власти нету – одни везде мужики, а они без баб дураки. А зато у моего папани любвеобильного женщины большую власть имели. Все были при деле. Жён у отца было множество: чуть ли не каждая достойная чертовка побывала в этом статусе поочерёдно, и все они на тот период считались царицами...
Да только ни одна из них не была моею родительницей, потому что маму мою отец в ангельском стане высмотрел, да потом и выкрал, и наложницей своей сделал. Её Миловзорою звали. Чудесная была женщина! Как сейчас её помню: добрая она была, ласковая, терпеливая – не то что чертовки наши горделивые! Эх!.. Угасла она вскоре в неволе, не вынесла жалкой своей доли, и душа её светлая в родной её Дар вернулася...
–А что такое Дар, бабуся? – вырвалось у Явана.
–О, Дар, Ваня, это такая вселенной часть, которая избежала мира участи... Вот у нас в мире существо, желающее энергию и вещество для себя приобрести, вынуждено у другого существа их заполучить. Растения те более в этом деле справедливы: по большей части они энергию даром у солнца берут, а вещество – корнями из среды своей тянут. Хотя и среди них паразиты разные имеются... Ну а животные и люди даже от солнца непосредственно ведь не питаются, поэтому в воровстве насильном и изощряются: грабят, рвут, убивают, и себя, таким образом, питают. А про чертей я промолчу лучше – совсем уж тут вопиющий случай... И везде у нас царят неприязнь и соперничество; никто вообще в усилении ближнего своего не заинтересован, чтобы, значит, усилившийся индивид тебя самого не заглушил и в своё удовольствие, тать такая, не зажил... А вот в Даре, насколько я знаю, всё по-другому устроено! Там существование не на борьбе нескончаемой построено, и не на постоянном и повсеместном разделении, а... на взаимообмене дарением! Там любое существо и отдельным от других, неповторимым себя ощущает и – одновременно – частью целого, поэтому каждый великое благо видит не только в самосовершенствовании, но и в совершенствовании прочих сочастий, а потому всемерное в этом великом деле принимает участие, энергию свою уникальную даря другим добровольно и, как ни странно, радостно. Оттого-то и жизнь в Даре не такая, как у нас, косная, жестокая и беспокойная, а... лёгкая она, подвижная и привольная. В Даре живя, сочастия, Ваня, имеют великое счастье...
–А что, ангелы в Даре обитают? – опять Ваня вопрос карге кидает.
–По большей части да, – ответствовала та, – но есть средь них и такие, кто в мире служат светлыми воителями, миру быть помогают, с чертями сражаются и от разрушения его оберегают. И если бы не их великих идей и благих энергий жертвенные дары, всё бы может быть уже полетело бы в тартарары... А по самому большому счёту, всё это доброе идёт от Ра. Слава Ему и ура!
–Ладно, – произнесла старуха, закашлявшись, – позволь мне, Ваня, вернуться к моему повествованию, а то я слишком уж увлеклася – вероятностью прекрасною завлеклася. Так вот... когда мама моя умерла, я маленькой девчоночкой ещё была, мало что тогда ещё понимала и маминым мудрым речам не внимала. А как выросла, то умною я стала и очень расчётливою, а потому невероятно жестокою, бессердечною и нравственно увечною. В науках и технических разных штуках я была сильна невероятно, и кичиться сим своим умением мне было очень приятно. Мы тогда как раз мучилища адские стали создавать, что дало нам возможность от душ людских уловленных надавливать энергии много больше...
Вот как-то однажды сижу я вечером в своей любимой работории и над важным изобретением усердно колдую... А нашей научной группе как раз в это время удалось нечто навроде здешней душемолки изобресть. Оставалось лишь кое-что подправить, и можно было с максимальной эффективностью души существ мытарить. Корпела я над этим делом зело долго и всё-то никак до ума довести его не получалося, всё, понимаешь, чего-то не выходило...А тут вдруг – бац! – удалось! Получилось! Всё это безобразие как бы по полочкам у нас разложилось! Моя команда, конечно, в восторг пришла, а я так пуще всех сижу радая, бо великую от отца предвкушаю награду я...
Но рано, рано я, несчастная, восторгалася! Уж лучше бы я того дела безбожного никогда не касалася! Как бы случайно получилася у меня промашка страшная: запустила я сдуру ужасный сей агрегат и... очутилась неожиданно в нём сама. Да, да – сама!
О, испытанных мной ошущений не передать мне словами! И пытаться даже не буду. Одно лишь скажу: и теперь, по прошествии долгого времени, никому, даже самому великому грешнику, очутиться там я не пожелаю!
Правда, пробыла я в этой мытарне недолго: соратники испытанные душу мою в беде не бросили и из западни выручили. Как сейчас помню: открываю я глаза, на склонившихся надо мною товарищей вытаращиваюсь и первое, что мне в голову-то ударило, была мысль огневая, что не приснился ли мне кошмар какой-то ужасный? Ну точно, думаю, сон – чтож другое-то?! От переутомления и волнения явного...
Ух же я и обрадовалась, так обрадовалась, что и не передать! Да только рано. Ждала меня впереди неисцелимая душевная рана…
Я было к избавителям моим потянулася, а они вдруг – шарах кто куда. Ну словно от какой прокажённой. И такие у них поделались рожи, что ты ж мой боже! Привстала я, слабость превозмогая дикую – да к ним, а они – от меня, как словно от огня... С чего это, думаю, вдруг такая в них перемена? Переможила я едва-едва свою немочь, будто в бреду к выходу бреду, да случайно на зеркало глаза и скосила. Ну и...
Это сейчас я к облику своему притерпелася, внутренним миром живу и в зеркала своё уродство не разглядываю, а тогда, когда шок-то первый прошёл, захотелось мне выпить какого яду, или назад в мучилище то сигануть… Эх-хе-хе! Да уж красоту-то младую было не вернуть! Была я ранее прелестной Украсою, а сделалась в один миг каргою безобразною. Не бывать мне отныне желанной невестою – покарала мою лихость кара небесная!
Ну, отец, вестимо, меня в новом моём обличии увидав, затужил крепко, загоревал, но, немного отойдя и в ум-разум войдя, строго-настрого всем приказал меня не дразнить, не чураться и общества моего не гнушаться… Одного лишь приказать он был не в силах – как прежде несчастную Украсу всем любить. В народе ведь не любят уродов, оттого-то их удел убогий – брести одиноко по своей жалкой дороге и от взоров неласковых уносить подальше ноги. Так и я... Даже преданные мне ранее друзья постепенно или сразу мою особу оставили и самой себе меня предоставили. И Украсою я более зваться не смела, и прицепилася ко мне эта кличка – Каргавелла.
Ходила я одна-одинёшенька в местах пустынных, дабы ничьего чужого лица не видеть, и от делать нечего размышляла. Смотрела я, как плывут по небу облака, как бурлит в стремнине река, как камешки на бережку лежат, как часты звёздочки в бездне дрожат... Обращала я внимание на грозных стихий природное борение, ощущала и тонких своих душевных чувств шевеление... Много чего нового я в мире окружающем для себя нашла, и в конце концов к такому выводу незаметно пришла, что живём мы в сём мире неправедно, лихо и неладно. И стало мне от сего понимания очень досадно, потому что яснее ясного увиделось мне вот что: чем дольше будет длиться такое глупое наше поведение, тем беспощаднее и горше ждёт нас в конце падение. Полный везде будет нам облом!
И поделом! Неотвратима ведь кара небесная для чертей бесчестных…
И почуяла в себе я вдруг дар предвиденья – пророчить стала я о разных событиях!..
Сначала-то мне мои соплеменники совсем не верили, прочь они меня гнали и над уродкой смеялися громко, зато потом им поверить в мой дар пришлось, когда реченное мною в точности не раз и не два сошлось. Стали меня за сиё редкое качество уважать да по всякому ублажать – даже бояться! И почему-то более на глаза никто не желал мне попадаться...
И вот как-то привиделось мне нечто ужасное. Будто страшная беда, извне к нашей планете летящая, надвигается на нас неотвратимо, и не избежим мы удара необоримого. Поняла я яснее ясного, что клонится держава наша славная к печальному и жалкому концу... Так. Я, значит, бегом к отцу, вещаю ему, спеша, о комете страшной, а он лишь на меня руками машет, да открыто на меня не глядя, глаза в мою сторону скашивает. «Какая ещё там, – кричит, – комета?! Что, у нас оружия против неё что ли нету? – Ещё как есть, и безотказное! Пошла вон, – орёт, – кликуша безобразная!»
Я в слезах и ушла. А тут и беда не замедлилась… Отчего-то дало наше оружие сбой: получился в защитной оболочке пробой, и ворвалась в него гигантская комета!
Катастрофа случилась невероятная! Вся планета была огнём палящим объята, чудовищная волна города наши повсюду смела, и не стало нигде белого света. Вот что натворила проклятая та комета!
Не буду я подробности все рассказывать. Тяжело мне, Вань, вспоминать, как остаткам могучего некогда нашего народа пришлося в спешке великой любимую отчизну покидать. Мало кто из нас в живых-то остался: большинство в огне да воде сгинули. Отец мой тоже погиб. Ну а я с братом и ещё кучка «счастливчиков» спешным порядком на звездолёте одном планету покинули... Но бежали мы не только от стихии разбушевавшейся – соратнички по Кольцу, в суматохе не растерявшиеся, в пределы нашей вотчины вторглися и искали нас уже поймать. Да, да! Таковы у чертей порядки: коль ты сильный пока, так с тобою дружат и ладят, а коль ослаб – в тартарары враз спровадят! Тьфу!..
Эх-хе-хе-хе-хе! Порешили мы на чрезвычайном совете перекочевать в места отдалённые – вот эти. Нашли и планетку одну малую, ещё молодую и вроде бы по многим показателям нам подходящую. Высадились. Пожили мал-мало... И поняли с великою досадою, что солнце местное не совсем для нас-то годящее. Ага. Стали мы под его лучами необратимо съёживаться и быстро стареть, а после и того хуже – гореть!.. Настропалились мы тогда как-то отсюда отбыть, да тут с других планет явились представители и повелели нам тут оставаться и любым способом как-то обживаться, а иначе не видать нам, мол, удачи: всех-де нас они изничтожат и без всяких гробов в землю положат...
Ну что – пришлося здеся остаться да самим под землю углубляться. В другом, естественно, измерении, где мы и избегли горения.
Так и сошли мы во ад…
Никто, само собою, этому был не рад. Условия-то здесь, в сиёй бездне, ни для кого не любезные: жарко, душно, тесно, разгуляться совсем неуместно, а ко всему этому и энергии совсем мало. Короче, полный завал…
Да уж делать-то было нечего. Стала тогда наша братия в поте лица тут трудиться, чтобы хоть как-то перебиться. Силового запасу из хранилища звездолётного нам лет на триста хватило, ну а за это времечко недлинное мы на поверхности сей планетки какой-никакой мир растительный сумели произвести, а потом и животный даже. Это, значит, чтоб жар солнца улавливать да в пекло его переведя, на службу бы нам приспосабливать. Сами-то мы, напрямую, показали в сём деле непригодность свою вопиющую, потому что, хотя солнечные лучи дарующие и животворные, да только не для чертей гордых и в своём чертовстве упёртых... Вот мы таким вот способом существовать и исхитрилися: энергию светила через преобразователи живые воровать научилися.
Царскую же власть мой братец в свои загребалы нагло захапал. Сначала-то он показал себя молодцом, сумев в трудные начальные годы работы оптимально организовать, зато потом принялся он неуклонно палку в деле власти-то перегибать.Червив он снутри оказался, не сравнить его было с отцом! Порядки при нём стали тяжёлыми, а потом и невыносимыми: умножались непрестанно различные наказания за неточное выполнение указаний, поощрялися стукачество и подхалимаж, и наконец появилася во множестве чиновья рать, коя шкуры принялась со всех сдирать... И всё как-то оказалось у нас бездушно – зато горестно весьма, страшно и скушно... Многие из наших, а в их числе-то и я, возмутилися открыто против такого царя, да только ничего этим не добилися – разве что злобу его усилили и увеличили подозрительность... К тому времени мы довольно-таки уже размножились, и молодые черти, на новых порядках взращённые, оказались в большинстве своём против «старичков» обращённые. Вот, используя перевес своих подхалимов, братец недовольных-то и победил, и не просто как-то их унизил, а повелел их схватить, пытать и казнить... Ранее для нас такое зверство было немыслимым: этикет нам этого не позволял. А тут... Может, это новые тяжёлые условия стали на нас так сказываться, или суть чертовская начала чётче в нас проявляться, но... как бы там оно ни было, а не захотела я, в вольных нравах воспитанная, перед братом-узурпатором униженно пресмыкаться и ножки ему сладострастно лобызать, а порешила, пока не поздно, ноги живо в руки взять да оттудова тикать. И хотя новая власть на мою особу несчастную как на сколько-нибудь серьёзного противника не взирала, а даже наоборот – откровенно пророчицу чокнутую презирала, но, как говорится, бережёного и бог бережёт, и любит случай... так что я посчитала для себя за лучшее побыстрее прочь драпануть... Опять было мне одно видение, и осенила меня такая идея: чисто конкретно злых чертей кинуть, и душою бренный этот мир покинуть! Ведом мне был способ некий магический, как тело своё уродливое навеки законсервировать, дабы его нелепым видом упыря этого не нервировать, а душою стало быть, в самое Нирва́нье отбыть...
И вот как-то ноченькой тёмною лодочку парусную я взяла и на островочек один дальний бежала, где ничего и не было, кроме скал. А как на место я наконец приплыла, то лодку в пучине утопила немедля, в пещерку, там имевшуюся, пролезла, в позу удобную села, заклинания подобающие произнесла и... в молве́ние восторженное ушла.
–А что такое молвение, бабушка? – рассказчицу тут Яван, доселе без звука ей внимавший, перебил и позу сидения, не торопясь, переменил.
–Молвение? – переспросила старуха. – Хм... Ну как тебе, Ваня, сказать? Сразу и не растолкуешь... Это как бы с высшими сферами общение такое молчаливое. Да даже и с богом... Правда, до бога я сознание своё не расширила, но используя состояние самоду́ха, в нерванию богославную попала, где, не поверишь наверное, а миллионы лет обитала, в чистом свете душою там летая и свои скромные силёнки к великим делам прилагая. Ну и... всё такое... так далее...
–А может быть, бабушка, – осторожно спросил каргу Ваня, – то была вовсе не нервания, а навь всего лишь обманная?
–Хе-ге! – покачала седою главою ведьма. – Ну уж нетушки! Всамделишнее образования, чем божественная нервания, я, Вань, в жизни своей не встречала! Точно! Ага! Вот у нас, в яви, всё гораздо будет нереальнее, чем там... Ты, к примеру, здесь сидишь, на меня зорко глядишь, а того что буквально за спиною у тебя происходит, уже не ведаешь. Много ли можно очами полуслепыми уследить да ушами полуглухими услышать? Тут что ли жизненная правда?.. А-а! Сплошные почти потёмки здесь и тени... Марево полуобманное наша явь... Короче, Яван, рваньё тут натуральное, а тама – нервание! Во! По божественному замыслу сотворённое образование! Не рвущий и жрущий мир, а истины там святой пир!.. И за что я была туда допущена, я и сама не знаю, только так я, Ванечка, полагаю, что по рождению своему я всёж более человеком была, нежели чертовкою – ведь мама моя, Миловзора, как и Озория, Борьянина матушка, из ангельских человеков выходцем-то была. Наверное, я душу её светлую в немалой степени унаследовала, а моё роковое мучилище послужило мне, очевидно, жестоким чистилищем, в результате чего грязь душевная переместилась в моё бренное тело, зато душенька моя – посветлела...
Яван внимательно бабку слушал, больше её не перебивал и попутно о чём-то размышлял. А та уж совсем вроде ослабела, языком едва-то шевелила и не слышно почти уж говорила:
–Я, Яван, в той нервании на веки бы осталася вечные, но всё же до конца не могла я там быть беспечною. Как же – тело-то моё здесь ведь осталося, и лишь серебристою нитью с душою моею ещё соединялося! Подчас саднило оно, жало, пыл души чуток расхолаживая, чем восторг мой слегка притормаживало.
И через толщу времён меня тело наконец достало, и от тяжести его душа моя приустала. Порешила я тогда на Землю возвертаться, чтобы по всем долгам моим окончательно рассчитаться. Сосредоточилась я очень глубоко и полетела вниз куда-то, зело далеко. В несколько мгновений сюда и вернулась – как словно с солнышка в сырую трясину бухнулась. Очухмянилась я в своём теле и чую – ни рукою, ни ногою, и вообще ничем пошевелить не могу... Внутренним зрением вкруг себя я тогда огляделась и вижу – мамочка родная! – я ж под землёю глубоко лежу! Мало того, что пока я полвечности в пещере той сидела, и в результате в землю вросло моё тело – так ещё к тому и своды пещерные на эту землю обрушились, а вдобавок ко всему и сам-то островок под воду погрузился, и на самое дно морское он опустился.
Уж могила то мне была, так могила – всем могилам видать могила!
Ну да меня-то этакими пустяками было не смутить – я ж своё хотела дожить. Да и тело моё ни чуточки от этих перипетий не пострадало, поскольку оно в коконе световом мирно почивало. Вспомнила я постепенно свои умения волшебные, ставшие в моём положении дюже потребными, заклинания мысленно прошептала и... вверх подниматься стала... Да, да – как словно поплавок со дна пруда! Это в коконе, значит, световом совершала я тот подъём... Вот и твёрдые скалы окончились. Тёмные глубины начались. Потом пучина эта кромешняя всё светлела, светлела... совсем уже светлыми стали водные окрестности и вот – очутилась я на морской поверхности. Глядь – вокруг сплошная водная гладь расстилается, светило пекельное сверху палит, а на меня – вот так сюрприз! – чудище некое громадное жадно глядит и сожрать видно меня хочет, что прямо нету ему никакой мочи... И уж наверное не побрезговало бы, сожрало бы, если бы я ему строжайше не приказала бы эти несбыточные мечты оставить, спину мне свою предоставить и незамедлительно мою особу на Пекельный остров отвезти. Чудище с охотою приказу подчинилося, на спину свою широкую моё слабое тело подсадило и до самого сего острова плавучим средством мне послужило... Еду я на нём и думаю с удивлением: сколько же это лет я невесть где обреталася, а теперя мне кажется, что с прогулочки я простой возвращаюся!.. И была ли вообще та нервания? Может, это сон дивный мне лишь приснился, или разум слабый мой помутился?
Такова уж нестойкая явь – всё другое для неё, как навь.
Вскорости доплыли мы куда было надо; с чудища я на бережок сошла, на песочек присела и опять в короткое погрузилась молвение, где все нужные для меня сведения про теперешнее тутошнее житьё-бытьё и разведала. Узнала я всё и сижу в прострации – соплеменнички-то мои дошли до деградации!.. Во-первых, правили в пекле всё это время цари, и правили, гады, тиранически, создав систему управления строго иерархическую. А плохо это или хорошо? Вопрос риторический... Моё такое мнение, что ничего хорошего тут нету. Цари ведь, Ваня, да и все-то в общем начальники, о своей лишь личной власти большие печальники. Добыв же место себе у кормила, стремятся они всемерно его потом сохранить, чтобы от жизни как можно больше блага себе получить. По Кону же мира – вспомни тризну мировую изначальную! – если какое-то установление, стремясь к своему сохранению и упрочению, чересчур в этом деле переусердствует, то и творческое начало, и разрушительное на начало сохранительное ополчаются, как бы временный союз меж собою негласно заключая. – И всё! Как говорится, гиблое это дело строить неумело – хибара аховая рассыплется прахом... А арифметика, Ваня, тут простая: два против одного всегда больше, и как бы этот один ни упирался, а всё же рано или поздно придётся ему сдаваться: меняться, значит, или разрушаться. В мире этом своевольном действительно один главный правитель нужон, но он только самыми важными, для всех общими вопросами заниматься должон, а остальными отраслями, меньшими по значению, другие должны, согласуясь с правителем, управлять – кто в своём деле горазд понимать. Да и не навсегда должен управитель власть-то брать, бо усталость-то никто ведь не отменял, а сиё дело колоссальнейшего требует напряжения... Ну а самое же основное это вот что такое: с почти всеми насущными делами, его касаемыми, каждый отдельный человек сам должон слаживать. И таких дел у него не должно быть слишком много, иначе теряется прямая дорога. Независимым в главном каждому быть нужно, тогда и будет всё не натужно, а легко и дружно. Вот!
Тут вдохновенная бабуся немного отдышалася, на ложе своём убогом на подушку приподнялася и, слегка отдохнув, продолжала:
–Ох, долго я болтаю, а смертушка моя ведь не за горами! Короче, Яван, просекла я ближайшую перспективу и поняла ясно, что придётся чертям адским вскоре тоскливо, ибо надвигается на их твердыню божья кара, и не избежать им заслуженного удара. И эта кара, Яване, в твоей загадочной для них особе заключается! Вот такая у нас, значит, петрушка-то получается...
Глянула я на себя – ёк-теремок! – голая же сижу! И такая, мама дорогая, отвратная, что даже мне от сего зрелища стало не дюже приятно. Прямо кикимора какая-то у моря! Эге, смекаю, так дело-то не пойдёт, ибо что может быть противнее, чем голый-то урод! А одёжки-то нигде и нетути. И взять вроде неоткуда. Тогда меня вдруг осенило – волшебство я простое применила: представила очень явно, будто надеваю я на себя некое одеяние, одеваю, значит, одеваю и вот – для прочих я уже одетый урод!
Вижу – агромадные грифоны в небе высоко парят. Повелела я одному из них спуститься, на спину ему взлезла и ту-ту – полетели, куда думки мои хотели. Не к чёрту, вестимо, на кулички, а к самой этой столице, к Пекельному, понятное дело, граду. Под самую евоную ограду...
Хе, ограда! Я через неё, как сквозь плотный туман, легко прошла, невидимость на себя напустила и в путь к самому Чёрному царю пустилась. Как-никак, а он же родственником мне приходится, и не таким уж дальним... Очень скоро я к нему в неприступный его замок добралася, мимо неусыпной стражи невидимкою пробралася и пред грозными государевыми очами незванно явилася – словно из воздуха появилася. Он же, странное дело, с перепугу чуть было даже не околел: до того, значит, испужался, что ажно в размерах ужался. Решил он было, что это сама смерть его визитом своим удостоила... Ну я, вестимо, его, как могла, успокоила, на трон кое-как усадила и ласково с ним заговорила... И весь тот вечер да к тому ещё ночку я пыталася снять с его души заморочку, имея целью в беседе мудрой его тёмный разум просветить да от пагубного пути его отвратить...
Да только не вышло у меня, у старой, ничего – не слушал упрямый чёрт никого. А под конец той беседы нашей зело он, собака, осерчал, ножми на меня даже застучал, и повелел своим послухам меня схватить – да я сумела оттуда уйтить: вокруг себя лишь оборотилась и на глазах у них как испарилась…И стала я среди потомков народа моего по городу-то похаживать, пророчества, мною прозреваемые, начала изрекать: корила я их, лаяла, о высших Да́рах им баяла, стращала нечестивые души карою неминучею... Да только никто почти меня-то не слушал. Вся чертячья сия орава над убожеством моим зело потешалася, пальцем на меня везде показывая и презрение повсеместно выказывая. В общем, надо мною они издевалися, хотя поближе подойти всёж боялися.
Ну а вскоре эти хитрые воры и меня обманули ловко – видать, не та у меня уже сноровка. Зельем каким-то сонным как-то меня подпоили, и каргу старую свободы лишили: повязали, одурили, в душемолку жуткую уж наладили – да спасибо кровинушке моей, красе Борьянушке! Она стражу-то истуканью чарами охмурила, меня, доходягу бедную, выкрала, сюда втайне доставила и, как видишь, заботами бабушку свою древнюю не оставила...
А тут и вот она – Борьяна, лёгкая на помине, заявилася, и пред Яваном будто солнышко красное засветилося. И впрямь-то девица она была краса: ниже пояса тугая у ней была коса, а одета она оказалася в красивое яркое платье... Дюже понравилась она в виде сиём Ваняте, с места на ножки резвые он скаканул, в улыбочке приветливой губы свои растянул – и она видать рада, что так рад ей Говяда...
–О чём это вы тут разговор ведёте? – вопросила она весело. – Не иначе как о вечности да о прямом жизненном пути...
–Эх, Бяшенька моя, дитятко, – закаркала хрипло Каргавелла, – а о чём же ещё думать-то человеку пред скончанием его века! Я, видишь, уже отхожу, так что времени для словес пустых боле не нахожу. И вот что я напоследок тебе скажу: чужая власть ещё над волей твоею довлеет, цепко она душу твою держит и не пускает, не даёт ей, горемычной, совсем оттаять... И ты, Яван, слушай! Я знаю, что это за гнёт такой, знаю! Чертовское это в душе Борьяны начало, кое со светлым её началом размешано и часто его перевешивает. И как его из девичьей души извести, как убрать – не дюже ведаю я, Ванечка. Уж прости! Хотя... об одном способе я Борьяне рассказала...
Яван же ей в ответ улыбнулся, Борьяне подмигнул и говорит бодро:
–Ничего, ничего! Дай, бабуся, срок – выведем! Не может того быть, чтобы тьма душу бы вечно давила! А кстати, насчёт вечности... Ты, бабушка Каргавелла, дольше всех ведь из нас живёшь; скажи – как это, полвечность прожить? Не тяжело ли?
–Хм! – усмехнулась в ответ карга. – Не тяжко. Жизнь ведь, Ваня, подобно для всех существ проходит: что для меня, что для комара... Вот юность светлая и радостная... Вот зрелость умелая да серая... А вот и старость гнетущая да тягостная... Всё это похоже на отрезки волны. У каждой мировой живой части свои удачи чередуются с неудачами, а пики восторга подчас оборачиваются пропастями печалей... Только единое одно вечно, разлито оно везде и беспечно, а существо-то – не! Ну, да из нашего рванья на то глядя, этого всего не понять, как надо...
И только произнесла сии слова старуха, как сделалось ей уж совсем-то туго: захрипела она, засипела, дугою выгнулось ейное тело; трудно ей стало говорить, и приготовилась, видно, старая отходить. А Борьяна к ней живо подскочила, голову её свалившеюся на подушку положила и водицы испить дала глоток.
Полегчало Каргавелле немного.
–Послушай меня, Борьяна, – промолвила она хрипло и словно ястребиною лапою за руку девицу схватила, – иди замуж за Явана, ему не отказывай и дурь свою да гордость чертовскую не показывай! Истинно тебе говорю – пропадёшь, ежели отсюда на белый свет не уйдёшь!
А та лишь недоверчиво так усмехнулася, на Явана гордо обернулася, а потом к старухе умирающей опять повернулася.
–Не беспокойся, бабушка, за меня, – она сказала, – я ведь не какая-нибудь дура юная – три тыщи лет уже живу здесь поживаю, так что маленечко соображаю... Мы же не сразу в город сей попадаем, и когда я ещё совсем маленькою была, я за стенами, в трущобах жила. О, если б ты знала, через какие я там мерзости и унижения прошла – а всёж вынесла всё, превозмогла, зубы показала и помыкать собою не дала: извернулась я, исхитрилась, соперников победила и права в городе жить добилась. И здесь без всяческой папашиной протекции удостоилась я положения лестного и добилась главырного чина, чего не могут и многие мужчины. Так что, бабка, не надо – я не пропаду и без Говяды!
–Эх, дурёха ты, дурёха, – покачала ведунья седою головою. – Да как ты не понимаешь – я ж не просто тут языком-то болтаю! Я вижу твой конец неминучий! Его прозреваю!.. Не обольщайся, глупая княжна – никому ты здесь не нужна, а и тем кому нужна, так то не для твоей радости, а для мучений страшных... И папаша твой к тебе уже охладевает, потому что он никого в душу к себе не пускает. Чёрная она у него, душа-то...
Борьяна же уже собралась чего-то возражать, да старуха не дала ей и слова сказать и так сильно руку ей клешнёй своей стиснула, что та даже от боли пискнула.
–А ну-ка, дивчина недалёкая, – произнесла старуха непреклонно и в очи Борьянины вперилась огненным взором, – брось городить свою мороку! Обещай давай, перед смертным одром моим обещай пойти без всяких выходок за Явана! Счас вот умру, а руку твою не отпущу! Порчу на тебя напущу! Ужо перестанешь-то быть спесивою, когда в мымру оборотишься некрасивою. Ну!..
Перепугалась Борьяна не на шутку. Хотела она было руку свою из ведьминых когтей вырвать, да только фигушки это у неё получилося. Тут лицо её прекрасное исказилося, слеза горючая из глаз у ней полилася, и вся она пред силою старухиною великою смирилася и сдалася.
–Ладно, ладно! – воскликнула она быстро тоном мучительным, получив сей наказ поучительный. – Обещаю, никого не обманывая – я и вправду ведь невеста Яванова – и стану ему верною женою! Клянусь в том своею душою!
–Так-то вот, голубонька, – довольно произнесла чёртова бабуля, отпуская руку Борьянину. – Эдак-то будет как надо. Я рада.
И на Явана свой взгляд перевела:
–Что-то меня, Ваня, ещё гнетёт, что-то не пускает... Ага, вот! Я всю свою жизнь почти правду везде искала, путь шукала верный сквозь страдания непомерные. В аду адов я пропадала, в благой нервании даже вне времени обитала, а всёж-таки загадка мира для меня неясною осталася. Вроде бы, я так полагаю – этот наш мир, такой несовершенный, большой, больной, несправедливый часто и злой – всё же для роста духовного необходим просто! Он как бы упражнению нашему служит, и кто с ним борется, разумом кто не спит, дурью не мается и изо всех сил лучше стать сам старается, тот в награду за свои усилия в более высокие миры или дары поднимается... Ежели, конечно, не споткнётся и за хапанье призрачных благ не возьмётся... Поэтому, я считаю, что о себе лишь печься-то полагается, о собственном самосовершенствовании, и не о теле даже – о душе! А все остальные... Да ну их всех в болото, бо это их радость и их горе! Каждый ведь, как он хочет, так жить и волен.Ты же, от мирских сует отрешась, себя лишь неустанно блюди и по правому пути неуклонно иди... Вот права я али нет? Дай мне, Ваня, свой ответ!
Посидел Яван, подумал, помолчал и таково ведунье-то отвечал:
–Не совсем я с тобою согласен, бабуся. Всё это вроде и так, да не так… По изложенному тобою пути мудрецы-жизнебросы идут инод̀ейские, а не праведы расейские... Может быть и взаправду мир этот для ристалищ Богом нам дан... И убеждён я крепко, что сильнее соперника, чем есть ты сам, со всеми своими переборами и послаблениями, прихотями и нехотениями, ладностью и неполадками, ухватками и нехватками – найти действительно невозможно. Но! Всё же надо и свою долю посильную в преображение внешних непотребств вносить, а не о себе лишь одном печалиться. А иначе, по большому счёту если считать, на кой ляд Вселенной надобен такой одинокий-то лад?.. Надо и окружный нас мир любить, ибо в нём прекрасного поболе, чем отвратного будет. Не надо лишь от него городиться, не нужно его презирать, всего трусить да где-нибудь в сторонке со своей драгоценной душой ошиваться – может ведь статься, что именно твоей малой помощи некий униженный и опечаленный как раз ищет сейчас отчаянно. А как он её, бедолага, найдёт, если все от сего несносного мира готовы уже будут отрешиться и всяких сирых и злых начнут сторониться?.. Не, самосовершенствование дело конечно стоящее, но без подчинения его просто совершенствованию – оно пустое. Вот так, бабушка, примерно я и полагаю, а как полагаю, так и делаю...
И едва только Яван успел слова сии произнесть, как вдруг вскрикнула Каргавелла пронзительно, очами дико сверкнула, руку свою скрюченную вперёд протянула – сказать видно чего-то хотела – и... окаменела! А рука её поднятая с треском сухим у плеча отломилася и на пол со стуком гулким упала: только этак бабах – да и рассыпалась во прах! Да и остальное её каменное тело после того сплошными трещинами покрылося, заскрипело оно, захрустело и... тоже порохнёю мельчайшею развалилося. Лишь тёмный жуткий туман над ложем умершей карги заклубился и, пока он в похолодевшем явно воздухе зловеще и вязко струился, мрачная и донельзя тяжёлая музыка откуда-то неожиданно зазвучала...
Потрясённая и растерянная Борьяна, широко открытыми очами глядя на эти колдовские чары, испуганно и подавленно молчала. А потом от ложа она отпрянула, на Явана в ужасе глянула и со слезами на глазах кинулась богатырю в объятия, точно спасения у него ища...
–Какая страшная, страшная смерть! – придушенно она прошептала, ещё сильнее к Явановой могучей груди прижавшись и... навзрыд разрыдалася. Ну а Яван, хоть всякие виды в аду этом уже он повидал, тоже, надо сказать, такого преставления Каргавеллиного не ожидал. Тоже он немного растерялся вначале, но потом всёж собрался, платок цветастый из-за пазухи достал и, поцеловав свою Бяшу успокаивающе, слёзы и сопли утирать стал с её лица...
–Ничего, ничего, – приговаривал он, бодрясь, – чтож тут такого страшного? Ну умерла бабка Каргавелла, ну окаменела... Экое, право, дело... Всё, Борьянушка, путём будет. Убеждён! Образуется!..
И едва-едва сии обнадёживающие слова произнёс с верою в душе Яван, как вдруг – ш-ш-ш-ах-х! – возгорелся тот чёрный туман, да так, значит, ярко, что пришлося влюблённым нашим даже зажмуриться, а потом хоть и смотреть, но щуриться... Враз гнетущее страшное звучание оборвалося, и новая, дивнозвучная музыка там заиграла, да такая-то бодрая и живая, что стала Борьяна в один-то момент весела и счастлива. Слёзки и сопельки у славной девахи пересохли разом, после чего она богатыря опешившего в самые губы поцеловала прежарко и так сильно в объятиях его сжала, что у Явахи нашего клетка грудная явственно затрещала.
–Смотри, смотри, Ванечка! – воскликнула княжна в ажиотаже. – Призрак вон!..
И рукою вперёд кажет...Смотрит Ваня – точно: яркий сей туман летучим вихрем столбовидным неожиданно взвился, и на его месте... сверкающий, блистающий и полупрозрачный некий призрак появился. Несказанной прелести то было видение – прекраснейшей женщины как бы тень! Яван же, как только её увидал, так и обалдел и застыл там, будто дурила, до того притягательное обаяние от образа сего чудесного исходило. А его носовое обоняние обворожительно привлекательный аромат ноздрями расширенными ухватило.
Вот так да-а! Не иначе как была сия женщина прекрасная былою тою Украсою: златовласая она такая была, бирюзовоглазая, в одеяние облачённая роскошное, струящееся воздушно и дивно сверкающее – ангелам, наверное, лишь подобающее... Улыбнулася тут неописуемая эта раскрасавица улыбкою нежною, словно бы белоснежною, посмотрела она на Явана с Борьяною взором превежливым, а потом в пояс им низко поклонилася, в руке зажатым платочком на прощание им помахала и... медленно-медленно без следа испарилася – словно в эфире растаяла. Только музыка неземная ещё какое-то время в подвале том, утихая, звучала и доселе затхлая подвальная атмосфера чарующее благоухание по-прежнему источала...
–Боже! – воскликнула в восхищении неподдельном Борьяна. – Какою дивною красавицею бабушка Украса оказалася! Никогда и нигде таких милых я не видывала!
И она даже присвистнула в восторге.
–Ты не представляешь, Ваня, – искренне продолжала Бяша, – как я за неё рада!.. Что, не веришь? Во – голову даю! – и она ладонью провела себе по горлу. – Гадиной последней буду! Вот это, скажу я тебе, красотуля! Мне бы такою быть...
Оборотил в сей миг Ваня на невесту свою внимание и залюбовался ею втайне. И то сказать – было кем! Глазищи у неё от волнения разгорелися, щёчки пухлые румянцем зарделися... а кожа-то – гладкая-гладкая! Ну ничем-то, подумал Яваха, не хуже Украсы моя милаха: ежели подсветку ей такую же дать, то ни дать ни взять такая же была б у ней стать…
–Всё! – заявила тут решительно Борьяна, да за руку – хвать Явана. – Пошли, Вань, со мною. Дело есть одно неотложное...
И потянула она жениха за собою.


Следующая сказка ->
Уважаемый читатель, мы заметили, что Вы зашли как гость. Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо зайти на сайт под своим именем.


Другие сказки из этого раздела:

 
 
 
Опубликовал: La Princesse | Дата: 3 марта 2012 | Просмотров: 1845
 (голосов: 1)

 
 
Авторские сказки
  • Варгины Виктория и Алексей
  • Лем Станислав
  • Распэ Рудольф Эрих
  • Седов Сергей Анатольевич
  • Сент-Экзюпери Антуан де
  • Тэрбер Джеймс
  • Энде Михаэль
  • Ямада Шитоси
 
 
Главная страница  |   Письмо  |   Карта сайта  |   Статистика
При копировании материалов указывайте источник - fairy-tales.su